Воспоминания. о светлом и печальном, веселом и грустном, просто о жизни - Игорь Галкин

– Хенде хох!

Из-под соломы выбрались два мужика в помятой румынской форме и на перебой что-то залопотали, явно прося о пощаде. Папа жестом велел им отойти от скирды. Сам подошел к ней и ногами нащупал две винтовки. Перекинул их через левое плечо. Пленные продолжали что-то жалостливое объяснять, а папа стоял в растерянности. Что делать? Ему нужна вода для повара, а тут навязались эти горе-вояки.

В это время со стороны части показался цыган, он красовался на великолепном жеребце, и такую же картинную кобылу держал на поводе. Ехал на водопой. Цыган служил в их части, в основном около кухни, но грезил лошадьми, о них только говорил. И вот вчера он привел этих прекрасных двух лошадей, рассказывал, как он сумел их, бесхозных, поймать в степи и соблазнил командира части пристроить скакунов в обозе, обещал научить его верховой езде, а уж о корме и уходе он позаботится сам. Тот не устоял – кому не хочется оседлать этакого красавца. Сейчас папа обрадовался цыгану, передал ему две румынские винтовки и их владельцев, чтобы отвел в часть. Цыган грозно поднял на задние ноги своего коня над испуганными румынами и погнал их бегом к части, размахивая нагайкой.

Папа пошел дальше к речке. Не один раз еще пришлось возвращаться по воду, пока не сварили завтрак, а потом заполняли бидоны воды на обед, на ужин. Почти забыл про пленных. Слухи в части сами напомнили ему об утреннем приключении. Цыган утром продиктовал писарю штаба, как с боем захватил двух сопротивлявшихся румынских солдат, обезоружил их и благодаря приобретенным для части лошадям смог доставить их прямо в расположение части. В штабе оформили документы на награждение цыгана орденом Красной звезды. Так полагалось за захват вражеского солдата с оружием.

Через пару часов произошло другое событие. В часть нагрянули на двух виллисах полковник и майор из соседней дивизии за лошадями. Рассказали, что этих лошадей, захваченных на румынском конном заводе, готовили для передачи в штаб корпуса. Неопытный солдат из сельских конюхов ухаживал за иноходцами и когда вел их на водопой, к своему несчастью, встретил ловкого цыгана. Тот схватил лошадей за уздцы и потребовал у конюха справку на право владения лошадьми. Справки, естественно, не было. Цыган заставил конюха бежать за справкой в свою часть, а сам в седло – и был таков. Не успев получить орден, цыган оказался в комендатуре. В мотобатальоне его, естественно, больше не видели.

К концу жизни папа все реже вспоминал о войне. Мы чаще сами ему напоминали.

– Помнишь, ты рассказывал, как ехали на мотоцикле разведать румынское село и нарвались на немецкий танк?

– Еще бы не помнить. Автоматчика потеряли.

– Вы еще и раненого красноармейца спасли.

– А как его не подобрать, смерть ему была неминучая. А он и в сознании и на винтовку опирается, старается тащиться к своим. Перекинули его через люльку, автоматчик и офицер поддерживают, а я вцепился в руль, виляю между воронок и только молюсь, чтобы не прямое попадание. Кабы не «харлей», не удрать бы нам на другом мотоцикле от этого танка, лупил почем зря. Тесак от немецкой винтовки спас меня. Держал я его всегда за левым голенищем. Он мне служил и ножом, и саперной лопаткой. Надо же – осколок ровно в тесак попал и пополам его. Но выковырнули эти половинки ямку в глени, аж до кости.

Папину ямку мы с детства знали, как и другие шрамы. А папа еще раз добавил, какой хороший мотоцикл американский «харлей».

Глава IV: Послевоенные годы

Выступление папы, как ветерана войны

Когда заведующий клубом приглашал папу на вечера, посвященные военной славе, папа всегда отнекивался. А потом его и приглашать перестали. Мама поругивала его за излишнюю скромность. Ей обидно было, что о войне говорят те, которые не воевали – начальство. Говорят, как надо благодарить фронтовиков за победу, а на курорты сами ездят. За всю жизнь мама не помнила, чтобы кому из этих фронтовиков хоть бы раз дали съездить в дом отдыха. А начальством в глазах мамы были все – от директора комбината до начальника цеха. В альбоме моего тестя по первой женитьбе Александра Леонидовича и тещи Марии Васильевны было много фотографий об их счастливом пребывании на черноморских курортах. Он был главным бухгалтером комбината, она – уборщицей конторы. Это я о справедливости маминых слов, а что касается меня, то я с большим уважением относился к Леонидовичу, а к Васильевне, как к типичной теще. Но это к слову.

А тут зачастила в дом молодая учительница из местных. Знала она папу со времени своего детства, уговаривала рассказать о войне. Тоже отказывался, мол, говорить не умею. А учительница не отставала, фронтовиков в поселке оставалось они с Александром Семеновичем Ровнером, да двух-трех совсем немощных стариков. Папа согласился пойти в школу, когда учительница сказала, что с ним пойдет и его тезка Ровнер – мастер на рассказы. Он в армии служил по интендантской части, а в нашем северном поселке – в ОРСе, до 70 лет оставался заведующим техническим складом.

Вот приезжаю я в очередной отпуск. Пока Борис с Ниной на работе, их ребята в школе, мама творит традиционный завтрак. Опара удалась и она на свое тонкой, старой-престарой сковороде в пылающей печи творит тонкие пшеничные шанежки. Тут же смазывает их топленым маслом, посыпает толокном и раскладывает так, что они полчаса остаются теплыми, почти горячими. В торжественный момент приносит давно припасенную не раскупоренную бутылку, привычным движением стирает с нее фартуком пыль. Папа от этих знакомых жестов приободряется, достает с полки стопки, из холодильника – солененькие грибки, с сошка – чугунок чищеной, разваристой картошки.

– Хватит шанег, садись завтракать, – командует папа, и мы втроем садимся за стол. Выпиваем по стопке.

– Рассказал бы сыну-то как в школу к ребятишкам приглашали, о войне рассказывал. А то болтают, кому не лень, а мужики, которые воевали, будто и не причем, – призывает мама и подмигивает мне.

Папа вяло возражает:

– А ты попробуй, расскажи, если ребята ничего не смыслят. Они в пятом классе и разговор только про стрельбу.

– А ты рассказывай, что видел.

– На войне такого навидаешься, что лучше не рассказывать. Срамота одна с этой встречей. Ребятишки ждут особенное, а я что – об одном рассказывать нельзя, другое не интересно им.

– Что ребят-то интересовало? – спрашиваю.

– Как обычно, сколько немцев застрелил?

– А ты что?

– Что, что – говорю, как было: стреляешь из автомата в их сторону, чтобы не повадно им целиться, а попал в кого или нет – кто знает? Особенно в Будапеште было опасно. Некоторые наши командные пункты уже находились в городе, а совсем выгнать немцев и мадьяр никак не могли. Везешь связного офицера на командный пункт, а из какого-нибудь окна так польют очередью, тут одно спасенье: полный газ и за угол, если такой увидишь. Выследишь, откуда стреляют, и пошлешь в ответ очередь. А то и пулеметчик пошлет свои зажигательные. Пока там очухаются, пролетишь полосу, которая простреливается.

– У тебя же медаль «За отвагу», – напоминаю я. – Ее только за личное мужество давали. Вот и рассказал бы, за что. За Будапешт наверно?

– Нет, «За взятие Будапешта» давали всем, если твой батальон участвовал в штурме. И поварам давали, и сапожникам.

– За отвагу-то за что дали?

– Это за Балатон. Тоже в Венгрии. Немцы отступали, отступали, а потом, откуда ни возьмись, как пошли ломить, что впору самим окапываться. Несколько прикомандировали к разведчикам. И я с ними. Вот уж лихие ребята, как один. Они даже с офицерами по-другому разговаривали, чем наш брат. Никогда не говорили, зачем едем. Только по карте направление, да особо опасные места показывали. Всегда брали с собой много гранат. Иногда уходили пешком в занятые станицы, и мы ждали их по несколько часов в укрытом месте. Чаще возвращались тихо. Но бывало, что специально шумели. Со стрельбой, с гранатами, шум, панику поднимали. Будто наступление какое. Тут уж и мы откручивали выхлопные трубы и мотоциклетной трескотней помогали. От нас шуму больше, чем от пулемета.

– Ну и рассказал бы ребятам, за что получил медали.

Папа усмехается.

– Ну, были медали, а другой, может, в окружении лицо в лицо не одного немца укокошил, а ему не дали, потому что погиб и никто не подтвердит его геройства. Да и командиры не любили докладывать об окружениях, потому как сами виноваты – не доглядели.

Мама успокаивает:

– А Нина, учительница-то, хвалила и тебя, и Сашку Ровнера.

Папа оживляется.

– Сашка – тот знает, как детишкам потрафить. Ну, спрашивает, что на войне самое главное? Ребята гадают: один говорит – пушки, другой – самолеты, третий – автоматы, перечисляют все. Семеныч и отвечает им, что самое главное на войне – хлеб. Голодный солдат, говорит, не вояка. Так вот он, Семеныч, подвозил на передовую хлеб и рассказал про такие случаи о бомбежках, атаках, перестрелках, что ребята, наверно, час слушали и не шалили.